Наташа участвует в групповом сексе
Мы с Наташей женаты уже пять лет, и за это время наша жизнь в Саратове текла размеренно, как воды Волги в тихий летний день. Были у нас и радости, и мелкие ссоры — обычная семейная рутина, когда любовь переплетается с привычкой. Но история, о которой я хочу вам рассказать, случилась два года назад, в середине осени, когда голые ветки деревьев стучали в окна нашей маленькой квартирки, а холодный ветер гнал по улицам опавшие листья и пыль. Мы тогда решили круто изменить свою судьбу. Жизнь в Саратове стала невыносимой: я каждый день вставал в пять утра, чтобы тащиться на завод, где за копейки крутил гайки, возвращаясь домой с запахом машинного масла на руках и усталостью, которая въедалась в кости. Наташа работала в районной библиотеке, перебирая старые книги, пропахшие пылью и прошлым веком, и получая зарплату, которой едва хватало на еду. Мы мечтали о чем-то большем — о море, о теплом песке под ногами, о свободе, которую дают деньги, чтобы не считать каждую копейку до конца месяца. И вот, в один из таких серых дней, когда небо затянуло тучами, а в квартире было холодно от сквозняков, мы приняли решение: собрали два старых чемодана — потрепанных, с облупившейся кожей и сломанными молниями — и последние сбережения, с которыми едва хватило на билеты, и отправились в Москву, полные надежд и наивных ожиданий, что столица нас встретит с распростертыми объятиями.
Приехали мы в Москву поздним вечером, уставшие, с гудящими ногами после долгой дороги в плацкарте, где пахло потом, дешевыми сигаретами и вареной курицей из соседнего купе. Поселились у моей тетки на Рязанском проспекте, в ее тесной двушке, где воздух был пропитан запахом жареной картошки, плесени и старой мебели. Квартира была маленькой: продавленный диван с выцветшей обивкой, пожелтевшие обои, от которых отходили углы, и старый ковер на полу, покрытый пятнами неизвестного происхождения. Тетка, женщина лет шестидесяти с седыми волосами, собранными в тугой пучок, и острым языком, встретила нас ворчанием: «И куда вас понесло, в этой Москве одни жулики да проходимцы! Места тут мало, а вы со своими чемоданами! » Но все же пустила, выделив нам угол в своей комнате, где мы разложили вещи и попытались устроиться. Я смотрел на Наташу, которая устало улыбалась, распаковывая наш скромный скарб, и думал, что ради нее готов на все, лишь бы эти ее карие глаза снова загорелись радостью, как в те дни, когда мы только начинали встречаться. Мы начали обживать это временное пристанище, веря, что Москва — город возможностей, который подарит нам новую, лучшую жизнь.
С первых дней мы с Наташей бросились искать работу, словно два голодных зверя, выпущенных на охоту в незнакомый лес. Я обивал пороги автобаз, складов, шиномонтажек, таскал резюме по пыльным конторам, где охранники в замызганных куртках смотрели на меня сверху вниз, а менеджеры с усталыми глазами обещали перезвонить, но никогда не перезванивали. Наташа листала газеты, которые мы нашли у тетки, обзванивала объявления с дешевого кнопочного телефона, мечтая найти что-то приличное, что не заставит ее гнуть спину или мерзнуть на улице. Две недели прошли в суете и разочарованиях: Наташа устроилась продавщицей на рынок, где каждый день стояла в холодном павильоне, таская тяжелые ящики с картошкой, капустой и морковью, пока ее тонкие пальцы не краснели от мороза, а спина не начинала ныть к вечеру. Я пошел сторожем на автобазу, где коротал ночи в продуваемой всеми ветрами будке, окруженный ржавыми машинами, слушая лай бродячих собак и завывание ветра в щелях. Реальность оказалась жестокой: вместо светлого будущего нас ждали копеечные зарплаты, усталость, от которой ломило все тело, и горькое осознание, что Москва — не сказка, а суровый экзамен, который мы пока не могли сдать. Я возвращался с работы с тяжелым сердцем, глядя на Наташу, которая, несмотря на усталость, пыталась улыбаться, готовя ужин из дешевых продуктов на теткиной газовой плите, и чувствовал себя виноватым, что не могу дать ей большего. Но выбора не было, и мы держались друг за друга, как за спасательный круг в этом огромном, равнодушном городе.
Однажды вечером, после очередной смены, я сидел на кухне у тетки за шатким деревянным столом, покрытым старой клеенкой с выцветшими цветами, и перебирал стопку газет, которые она хранила для растопки печи. Свет от тусклой лампы с пожелтевшим абажуром падал на страницы, и среди объявлений о потерянных кошках, продаже дач и найме грузчиков мне попалось одно, набранное жирным шрифтом: «Требуются девушки на работу в фотостудию, оплата высокая». Бумажка была мятая, с оторванным углом, пожелтевшая от времени, но слова цепляли своей простотой и обещанием чего-то легкого, почти волшебного. Я почувствовал, как внутри шевельнулась надежда, смешанная с тревогой, и позвал Наташу, которая стояла у раковины, чистя картошку в старом клетчатом фартуке: «Наташ, иди сюда, глянь-ка на это! » Она вытерла мокрые, покрасневшие от холодной воды руки о ткань, подошла, присела рядом, взяла газету и тут же засияла: «Сережа, это же мой шанс! Настоящая работа, не этот рынок вонючий, где я как грузчик пашу, а вокруг одни хамы и грязь! » Ее глаза засверкали, щеки порозовели от возбуждения, голос дрожал от восторга, и я невольно залюбовался ею — такой живой, такой красивой, несмотря на усталость. Но тревога тут же кольнула меня в грудь, и я сказал: «Наташ, тут что-то мутное, слишком сладко звучит, такое не бывает». Она отмахнулась, бросив газету на стол: «Ой, да ладно тебе, Сережа, ты вечно паникуешь, как старая бабка! Позировать перед камерой — это же не мешки таскать, не картошку на морозе перебирать, а деньги хорошие! » Я попытался возразить, чувствуя, как внутри холодеет: «А если голышом снимать заставят? Ты понимаешь, во что это может вылиться? » Она рассмеялась, сверкнув белыми зубами, ее смех был звонким, но с легкой дрожью: «Ну и что? Это искусство, поди! Ты всегда всего боишься, Сережа, а я верю, что это мой билет в новую жизнь! » Я смотрел на нее, на эту ее наивную веру в людей, и понимал, что спорить бесполезно — когда Наташа что-то вбивает себе в голову, ее не переубедить.
Наташа у меня — красавица редкая, настоящая жемчужина, которую я выловил из мутных вод нашей юности. Высокая, стройная, с длинными ногами — точеными, с гладкой, почти шелковой кожей, которые в юности сводили с ума весь наш курс в универе. Она ходила по коридорам института, и парни оборачивались ей вслед, шептались, пытались подкатить, но она держалась с достоинством, не размениваясь на случайные романы. Шатенка с густыми, мягкими волосами до лопаток, которые струились по ее спине, как темный шелк, блестя на солнце, карие глаза — глубокие, теплые, с золотыми искорками, в которых можно было утонуть, как в омуте. Грудь у нее аккуратная, второго размера, упругая, с нежной белой кожей, чуть просвечивающей голубыми венками, и розовыми сосками — маленькими, но твердыми, как вишенки, с крохотными, почти незаметными ареолами, которые напрягались на холоде или под моими прикосновениями. Попка — круглая, гладкая, как спелый персик, с мягкими ягодицами, которые слегка покачивались при ходьбе, а между ними — аккуратная щелка: темные внешние губки, чуть припухшие, скрывали розовые внутренние, нежные и влажные, когда она возбуждалась, клитор — маленький, чувствительный, набухал, как жемчужина, стоило его тронуть, а анус — тугой, розовый, с мелкими складочками, будто сжатая кнопка, готовая к открытию под давлением. За ней в молодости бегали толпы парней, осыпали цветами, комплиментами, приглашали в кино, но я оказался хитрее всех — подкатил с букетом ромашек, парой смешных анекдотов и своей настойчивостью, пока она не растаяла, не улыбнулась мне той самой улыбкой, от которой у меня до сих пор сердце замирает. Девушка она правильная, воспитанная в приличной семье, где мать учила ее скромности, а отец — трудолюбию, но с этой трогательной наивностью, которая порой делала ее уязвимой, заставляя верить в лучшее там, где я видел только опасность.
Мы спорили полночи, сидя на продавленном диване в комнате тетки, под тусклым светом старой лампы с пожелтевшим абажуром, который отбрасывал длинные тени на стены. Я доказывал, что это развод, что такие объявления — ловушка для таких, как мы, приезжих, жаждущих легких денег: «Наташ, ты понимаешь, что это не работа, а черт знает что? Кто в здравом уме будет столько платить за простые фото? Это пахнет обманом! » Мой голос дрожал от тревоги, я сжимал ее руку, пытаясь достучаться до нее. Она сидела, скрестив руки на груди, и твердила свое: «Сережа, ну подумай, вдруг это судьба? Мы же мечтали поехать на море, забыть эту серую жизнь, где каждый день — как день сурка! Я устала от этого рынка, от холода, от вони гнилой капусты и грубых мужиков, которые орут на меня, как на прислугу! Ничего со мной не случится, если я разденусь перед камерой, это же не навсегда! » Ее голос был полон надежды, но я видел, как она нервно теребит пальцы, как ее губы чуть подрагивают, выдавая скрытую неуверенность. Я чуть ли не умолял: «Наташка, одумайся, это западня! Они тебя голую снимать будут, а потом еще и трахнут, поди! Ты понимаешь, что это может быть конец всему, что у нас есть? » Мое сердце колотилось от страха за нее, от мысли, что я не смогу ее защитить, но она фыркнула, мотнув головой: «Ой, Сережа, не выдумывай! Это профессионалы, они знают, что делают, а ты все драматизируешь, как в плохом кино! » Я смотрел в ее доверчивые глаза, полные мечты, и понимал, что переубедить ее не смогу — Наташа, если что-то втемяшилось ей в голову, становилась упрямой, как осел. В итоге я выдохнул, чувствуя смесь беспомощности и любви: «Ладно, езжай, но я с тобой, мало ли что». Она запрыгала от радости, как девчонка, чмокнула меня в щеку, оставив легкий след помады, и побежала готовиться, оставив меня в одиночестве с тяжелыми мыслями и сигаретой в руке.
Наташа зашла в душ, и я слышал, как льется вода, как она напевает что-то веселое — кажется, старую песню про любовь, которую мы слушали на кассетах в юности. Дверь ванной скрипела, пар вырывался в коридор, наполняя его запахом ромашкового мыла, которое она так любила. Через полчаса она вышла, завернутая в старое полотенце с выцветшими цветами, с мокрыми волосами, от которых капало на пол, оставляя темные пятна на вытертом линолеуме. Ее кожа была чуть розовой от горячей воды, щеки разрумянились, и она выглядела такой живой, такой моей, что я невольно улыбнулся, несмотря на тревогу. Она сбросила полотенце, стоя перед зеркалом в маленькой прихожей, и начала одеваться, не замечая моего взгляда. Надела свои любимые облегающие джинсы — темно-синие, слегка потертые на коленях, которые плотно облегали ее длинные ноги, подчеркивая изгибы бедер и упругость попки, будто вторая кожа. Шов между ног чуть врезался в промежность, намекая на аккуратные складки ее киски, скрытые под плотной тканью, и я почувствовал, как внутри шевельнулось что-то теплое, знакомое. Сверху она накинула черную блузку с небольшим, но коварным вырезом, через который виднелась нежная ложбинка между ее грудей — белая кожа контрастировала с темной тканью, а соски, оставленные без белья («Жарко будет в метро», — сказала она с улыбкой), слегка проступали, маленькими твердыми бугорками, которые манили взгляд. Накрасилась она быстро, но тщательно: подвела глаза черным карандашом, чтобы подчеркнуть их глубину, добавила румян на скулы, чтобы скрыть усталость, на губы нанесла яркую помаду — алую, как спелая вишня, которая делала ее улыбку еще соблазнительнее. Крутнулась перед зеркалом, поправляя волосы, которые струились по плечам, и подмигнула мне: «Ну как? » Я хмыкнул, скрывая волнение под шуткой: «Сногсшибательно, Наташка, прям модель с обложки! Только смотри, чтобы эти твои фотографы не слопали тебя с потрохами, такую красоту! » Она рассмеялась, легонько хлопнув меня по плечу: «Ой, Сережа, какой ты смешной! » Но я заметил, как ее пальцы чуть дрожали, когда она брала сумочку, выдавая скрытую тревогу, которую она пыталась спрятать за этой своей уверенностью.
Так называемый «офис» находился в центре Москвы, в лабиринте узких улочек, где старые дома теснились друг к другу, а шум машин смешивался с гулом людских голосов и запахом бензина. Мы спустились в метро, где воздух был пропитан резиной, потом и сыростью, сели в вагон, держась за поручни, пока поезд дергался на рельсах, скрипя и гудя. Наташа стояла рядом, прижавшись ко мне плечом, ее волосы касались моего лица, и я вдыхал их легкий аромат — смесь шампуня и ее собственной, чуть сладковатой нотки. Мы доехали до нужной станции, поднялись наверх, где холодный ветер ударил в лицо, и быстро нашли дом — старое здание с облупившейся штукатуркой, без вывесок, с тяжелой деревянной дверью, покрытой трещинами и облупившейся краской. Наташа сжала мою руку, ее ладонь была влажной от нервов, и нажала на звонок — старый, гудящий, с потертой кнопкой. Через минуту дверь со скрипом отворилась, и перед нами предстал парень лет тридцати, восточной внешности, с гладко зачесанными назад волосами, блестящими от геля, как лакированная поверхность. Его смуглая кожа лоснилась, глаза — узкие, темные, цепкие — скользнули по Наташе с головы до ног, задержавшись на ее груди, обтянутой блузкой, и бедрах, обрисованных джинсами. От него пахло дорогим одеколоном — терпким, с нотками сандала и мускуса, который бил в нос своей резкостью и оставлял послевкусие, будто смешанное с чем-то приторным. «Здравствуйте, вы на фотопробы? » — спросил он деловито, но в его голосе сквозила маслянистая интонация, как у торговца, который уже прикидывает выгоду. Наташа, смущаясь, залепетала, ее щеки вспыхнули ярким румянцем: «Да, мы... то есть я... записана на два часа... эээ... » Она опустила взгляд под его пристальным взором, ее голос дрожал, выдавая неуверенность, которую она пыталась скрыть. Он кивнул, причмокнув губами, будто пробуя ее на вкус: «Понятно. Проходите в холл, фотограф скоро освободится». Улыбнулся он широко, обнажив белые зубы, но мне его улыбка показалась хищной, как у кота, который присматривается к мыши, решая, поиграть с ней или сразу проглотить. Я сжал кулаки, чувствуя, как внутри нарастает тревога, но молча последовал за Наташей, которая шагнула внутрь, ее каблуки застучали по потертому деревянному полу.
Холл был тесный, пропахший застарелой кожей, сыростью и чем-то кислым, что витало в воздухе, напоминая запах прокисшего вина. В центре стоял кожаный диван — потертый, с липкой на ощупь обивкой, на которой виднелись темные пятна, будто от пролитого кофе или чего похуже. Рядом — маленький столик с замусоленными журналами, страницы которых слиплись от чьих-то грязных пальцев. Напротив — розовая дверь с облупившейся краской и табличкой «Элит студия Жака», буквы на которой выцвели, словно от времени и равнодушия. На стенах висели фотографии голых девиц — одни с раздвинутыми ногами, демонстрируя блестящие от влаги вагины с раскрытыми губками, другие с высунутым языком, облизывая размалеванные губы, все с пошлыми гримасами, будто соревнуясь в вульгарности. Я поморщился, ощутив ком в горле, и тихо сказал: «Наташ, ты точно хочешь тут остаться? » Она шикнула на меня, сжав мою ладонь так, что ногти впились в кожу: «Тихо, Сережа, не позорь меня перед людьми! » Ее голос дрожал, но она старалась держать лицо, хотя я видел, как ее глаза бегают по этим фотографиям, и в них мелькает тень страха. Из-за стены донесся грубый гогот — пьяный, хриплый, с матерными выкриками, и я почувствовал, как по спине пробежал холодок, а в животе сжался узел. Мы сели на диван, его пружины скрипнули под нашим весом, и тут розовая дверь приоткрылась со скрипом, от которого у меня заныли зубы. Выглянуло невысокое существо с толстым брюхом, которое выпирало из-под тесной рубашки, в черном берете, из-под которого свисали длинные сальные волосы, жирно блестевшие в тусклом свете лампы. Большая голова, маленькие глазки, похожие на свиные, и вздернутый нос придавали ему клоунский вид — нелепый, почти комичный, как персонаж из дешевого цирка. Это был Жак. Мы с Наташей переглянулись и невольно улыбнулись — уж больно он выглядел смешно, этот толстяк с напускной важностью, но моя улыбка тут же угасла, когда я заметил, как внимательно он смотрит на мою жену.
«А это что за цветок? » — прогундосил Жак, его голос был низким, с хрипотцой, а взгляд скользнул по Наташе с головы до ног, задержавшись на ее груди и бедрах, будто оценивая товар на рынке. «Вы, наверное, на пробы, девочка моя? » Наташа встала, поправила блузку, ее пальцы чуть дрожали, и смущенно кивнула: «Да». Ее голос дрогнул, она опустила глаза, чувствуя себя под его взглядом голой, хотя еще была одета. Жак окинул ее взглядом, задержался на вырезе, где виднелась ложбинка ее грудей, и ухмыльнулся: «А это кто с вами? Телохранитель? Да, девочка моя, такое тело стоит беречь! » Он хохотнул, его пузо заколыхалось, как желе, а маленькие глазки блеснули чем-то похотливым. «Муж», — тихо сказала Наташа, краснея до корней волос, ее щеки стали пунцовыми, а дыхание участилось. Жак удивленно вскинул брови, они поднялись почти до берета: «Муж? Ну ладно, а портфолио раньше делали? » Наташа, хлопая длинными ресницами, спросила с некой простотой: «А что это? » Жак хмыкнул, потер подбородок жирной ладонью, оставив на нем блестящий след: «Первый раз, значит? Нетронутый цветок! Проходите в кабинет, красавица, и вы, супруг, тоже». Его голос стал слащавым, и я почувствовал, как внутри все сжимается от нарастающего предчувствия беды.
Мы вошли в небольшую комнату, пропахшую табаком, пылью и чем-то кислым, как будто тут давно не проветривали. В центре стоял мягкий диван с продавленной подушкой, обивка которого была покрыта пятнами, будто кто-то пролил на него кофе или вино. Рядом — старый стол, заваленный мятыми бумагами, журналами с ободранными обложками и окурками в переполненной пепельнице, а по бокам — пара шатких стульев с облупившейся краской на ножках. Жак плюхнулся за стол, сложил руки на животе, отчего его рубашка натянулась, обнажив жирные складки, и начал деловито: «Так вот, дорогие мои, сейчас у нас конкурс на лучшее портфолио. Победитель получит кругленькую сумму — 50, 000 долларов — и работу за границей». Наташа заулыбалась, ее глаза загорелись мечтой, губы растянулись в широкой улыбке — я прямо видел, как в ее голове мелькают картинки: она в норковом манто, открывает дверцу «Мерседеса» где-нибудь в Монте-Карло, с бокалом шампанского в руке, а теплый ветер треплет ее волосы. Она сильнее сжала мою руку, ее пальцы были теплыми, чуть влажными от волнения, и доверчиво посмотрела на Жака, будто он был добрым волшебником из сказки. Я чувствовал, как ее надежда передается мне, но тревога тут же заглушала это чувство. «А можно спросить, о какой сумме речь? » — уточнил я, стараясь скрыть нарастающий страх, который холодной волной поднимался от живота к горлу. «Бонус составляет 50, 000 долларов», — ответил Жак, не моргнув глазом, его голос звучал уверенно, как у торговца, который знает, что его товар купят. Мы с Наташей переглянулись — сумма для нас была просто фантастической, почти нереальной, как выигрыш в лотерею, о котором мы только читали в газетах. Наташа выпалила, ее щеки пылали, голос дрожал от волнения: «Мы согласны... ээ, то есть я согласна». «Подождите соглашаться, моя девочка, портфолио — это фотографии с некоторой эротикой и элементами порнографии», — добавил он спокойно, будто говорил о погоде. Наташа напряглась, ее улыбка дрогнула, она бросила на меня быстрый взгляд, полный смятения, ее пальцы сжали мою руку так, что ногти впились в кожу. «Вы предлагаете моей жене сниматься голой? » — уточнил я, чувствуя, как кровь приливает к вискам, а голос становится хриплым от сдерживаемого гнева. «Ну, в некоторой степени да. А если хотите приз, нужна серьезная работа. Я вас оставлю на минуту, обдумайте по-семейному. Но учтите: если дадите согласие, а на съемках откажетесь, штраф — 10, 000 долларов. Таковы правила, ничего личного, фирма тоже несет расходы», — сказал он, поднялся с тяжелым кряхтением и вышел, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась пыль.
Я повернулся к Наташе, сердце защемило от тревоги, от страха за нее, от ощущения, что мы стоим на краю пропасти: «Наташенька, давай уйдем